Великая Октябрьская революция по природе своей, чудо. Ее невозможно понять иначе. Никакие социология, политология и даже философия здесь будут недостаточны. С Россией произошло именно чудо, давшее немыслимый прилив сил, широчайшее национальное вдохновение. Это вдохновение отринуло старую жизнь и построило новую. Оно было обратной стороной того духовного радикализма, который двигал старообрядцами и Аввакумом, духовного радикализма, исповедуя который Иван Карамазов, признавая Бога, не принимал его мир и возвращал свой билет в рай. Русские способны настолько вознегодовать на то, что в мире нет чуда, что начинают это чудо строить своими руками. Но происходит это все-таки не само собой, а благодаря духовному радикализму. Нет духовного радикализма — нет и всего остального.
Отказ от духовного радикализма погубил Советский Союз. Что, как ни такой отказ, означали уже в 50-е тоска квартирных одиночеств, начавшаяся с момента массового получения квартир, вещизм, отрешенный лиризм в стиле «Я шагаю по Москве»? Строить новый мир можно, только будучи глубоко не удовлетворенным старым. А если человек удовлетворен, то что ему, собственно говоря, беспокоиться?
Советский Союз разрушил русский нигилизм, оказавшийся в перестройку как наэлектризованная мышца. Эта мышца уже была накачанной, развитой, и стоило дать ей ток, как она быстро сделала свое черное дело. Но это было именно не естественное напряжение, а наэлектризованность, причем осуществленная с подачи врага, хорошо изучившего и понявшего сущность русского народа, хорошо осознававшего, что для разрушения СССР нужно этот нигилизм раскачивать.
У Достоевского были «русские мальчики» (те, для кого превыше всего — «вечные вопросы»), их современниками являлись отчасти нигилистические народники — предшественники большевиков; были в России XIX века и собственно «нигилисты». Романтизм с его духом отрицания существовал далеко не только в России. Свое презрение к жизни имело место у рыцарей — еще задолго до романтизма. И за тысячелетия до Средневековья у человечества находились выразители ценностей духа. Эти ценности проявлялись в способности предельно что-то ненавидеть и также предельно любить.
Главное, что всегда бросается в глаза у нынешних «протестующих» — леваков и белоленточников, — это отсутствие даже намека на какой-либо духовный радикализм, полнейшее отсутствие составляющей «русских мальчиков».
В те же «десятые» и ранее в нулевые страну сотрясали страшные теракты. И я внутренне не мог не принять как вызов настрой тех, кто их совершает. Шахиды совсем не были похожи на белоленточников. За свои специфические воззрения они отдавали жизни. И хотя эту фабрику смерти вряд ли можно назвать полноценным духовным выбором, шахиды напоминали, тем не менее, об Аввакуме и его последователях, о том самом духовном радикализме.
Ленин далеко не Аввакум. Но ни у Ленина, ни у большевиков как таковых нельзя найти того излишнего жизнелюбия, которое, условно, заставило бы Аввакума посмотреть на них с укором. Яростно отрицая старую, большевики творили новую жизнь. Они-то и являются подлинной «солнечной» альтернативой темным шахидам. Они-то и оказываются, условно, ИГИЛ (организация, деятельность которой запрещена в РФ) наоборот. А какой пример может быть важнее в мире, где черная игиловская (организация, деятельность которой запрещена в РФ) воронка засасывает уже и русских, и европейцев, и весь остальной мир?! В мире, где запрос на суицид в широком смысле этого слова становится все больше?
Во время белоленточных протестов 2011 г. в разговорах со знакомыми, лояльными этим протестам, я все время сравнивал происходящее с Парижем мая 1968 года. У французских молодых людей было тогда куда больше ненависти к «порядку вещей», чем у их последователей в 2011-м. Но французскую молодежь тогда использовали социально-политические постмодернисты против непостмодернистского и антиамериканского-антинатовского де Голля. Леваков и белоленточников тоже используют. Но не только против какой-то политической силы, а пытаясь предъявить их как образ молодости и жизни духа — к чему они не имеют никакого отношения.